ДВОРНИЧЕНКО А.Ю.

«РУССКИЕ ЗЕМЛИ ВЕЛИКОГО КНЯЖЕСТВА ЛИТОВСКОГО (ДО НАЧАЛА XVI в.). ОСНОВНЫЕ ЧЕРТЫ СОЦИАЛЬНОГО И ПОЛИТИЧЕСКОГО СТРОЯ».

Раздел II. Община.

Очерк первый. Община и общинники Западной Руси XIII-XVI вв.

Начать эту главу уместно с некоторых соображений теоретического характера. Речь идет о трактовке общины в современной историографии. Община, как известно, «термин щирокого диапазона, применяемый иногда синонимично с термином, ”коммуна”». Действительно, при использовании этого понятия есть опасность чрезмерно широкой трактовки, что может привести к утрате конкретно-исторического его содержания. И все-таки применительно к истории России понятие «община», с нашей точки зрения, трактуется слишком узко, бытование некоторых общинных организмов отрицается без всяких на то оснований. Речь идет прежде всего о городской общине. Сошлемся хотя бы на последнюю дискуссию, которая шла на страницах журнала «Вопросы истории». Один из ее участников выразился весьма категорично: «Не существует ни одного весомого доказательства бытования общинного строя в древнерусских городах». Это высказывание отражает тенденцию отрицания общины, существующую в отечественной историографии.
Представители этого направления проходят мимо многих исследований, посвященных городской общине. В европейской исторической науке, в частности в германской, со времен Г.Л. Маурера общинная структура и управление принимаются за основу городского строя. Среди последователей Маурера эту точку зрения наиболее полно обосновывал Г. Белов. Присоединились к этой точке зрения и К. Маркс с Ф. Энгельсом, интересовавшиеся древностью. К. Маркс отмечал общинное начало в быту древних городов, где «община существует в налични самого города и должностных лиц, поставленных над ним». По словам Ф. Энгельса, «сельский строй являлся исключительно марковым строем самостоятельной сельской марки и переходил в городской строй, как только село превращалось в город, т. е. укреплялось посредством рвов и стен. Из этого первоначального строя городской марки выросли все позднейшие городские устройства. Современные исследования западноевропейского города подтвердили наблюдения исторической науки прошлого века. Ранний город в Западной Европе «конституируется на основе маркового права и марковых обычаев». Город вместе с «заповедной милей» представлял ту городскую марку, которая выделилась из более обширной сельской марки. Городская община обнаружена и в Южной Европе, где она стадиально предшествовала городской комунне. Она существовала и в самых различных регионах Азии и Африки.
Традиции изучения городской общины существуют и в советской историографии. Еще М.Н. Покровский писал о новгородском вече как о совещании пяти общин, союз которых составлял Новгород. М.Н. Тихомиров одну из глав своего труда так и назвал: «Крестьянские и городские общины». Я.Н. Щапов установил принципиальную однородность городских и сельских общин Древней Руси. К выводу о том, что древнерусский город представлял собой в сущности территориальную общину, пришли Ю.Г. Алексеев и Л.А. Фадеев. Эта историографическая традиция была продолжена в трудах И.Я. Фроянова. И традиция эта выглядит вполне естественной на фоне обширного сравнительно-исторического материала.
Проведенные исследования позволяют выделить родоплеменную стадию в развитии древнерусской городской общины. Это период IX-Х вв., когда города строились на родоплеменной основе. Это были, по терминологии Ф. Энгельса, города, ставшие «средоточием племени или союза племен». Городская община той норы имела в основном аграрный характер. Власть была трехступенчатой: военный вождь - князь, совет племенной знати - старцы градские и народное собрание - вече. Такая система общинного управления в равной мере характерна для городов как Запада, так и Востока на наиболее ранних этапах их развития. Подобно городам древнего мира, древнейшим русским городам было присуще и такое явление, как общинный синойкизм.
В XI в. ранняя городская община, в IX-Х вв. существовавшая в форме архаического города-государства, трансформируется в иную стадию - волостную общину. Процесс такой перестройки общественных отношений имел в ряде районов взрывной характер. Он вызвал значительные изменения в городских общинах. Исчезают «старцы градские» - старая родоплеменная знать, видимо, исчезнувшая с борьбе с новой знатью. К тому же времени относится и явление «переноса» города, которое некоторые исследователи связывают с «новой, более активной стадией феодализации». Скорее всего «перенос» города - одно из проявлений сложного процесса утверждения территориальных связей, пришедших на смену родоплеменным отношениям. «Перенос» города не менял его общинной сути, а сама община приобретала черты территориальной. Свидетельство тому - кончанско-сотенная система – сложная община, состоявшая из концов и сотен. Самым низшим звеном этой структуры являлась уличанская община. Система общинного управления включала князя, посадника, тысяцких, сотских. Но главным звеном его было вече - собрание всех свободных общинников, которое и решало все важнейшие проблемы политической жизни. Существовало городское общинное и индивидуальное землевладение. От городской общины главного города зависели общины пригородов. Городская община главного города была тесно связана с волостью. Основой военной силы волости было ополчение главного города, в которое вливались рати всей земли - волости. Кончанским устройством городская община главного города была тесно связана с землей и в плане административном. Наконец, это был центр культурной и религиозной жизни волостной общины. Процесс становления волостной общины продолжался с XII до начала XIII в.
Таким образом, городская община XII - начала XIII в. - автаркичная гражданско-территориальная община обладающая набором общинных признаков, концентрирующаяся в городе и принимающая форму города-государства. Приобретение общинной формы государством получило и соответствующее теоретическое обоснование. Городская община, по нашему определению, органически вписывается в те типологические ряды, которые выстраивают наши историки и этнографы, когда изучают историю общины, ее эволюцию во времени.
Вот какими соображениями хотелось нам предварить рассмотрение вопроса об общине на территории древнерусских земель, вошедших в состав Великого княжества Литовского. Удастся ли обнаружить здесь такую «глобальную» общину? Федеративный характер государственного строя Великого княжества Литовского позволял сохраняться экономическим и политическим отношениям древнерусского периода. Это обстоятельство общепризнанно в дореволюционной историографии. Так мыслят и советские историки. В.Т. Пашуто, например, писал: «...структура русского города периода феодальной раздробленности может прекрасно изучаться на материалах истории Полоцка, Витебска, Смоленска, Киева и других городов в пору их подданства Литве. Эти города, в основном, сохранили свои институты, ибо литовское правительство интересовалось прежде всего их фискальным, торговым и военным значением, и в остальном руководствовалось формулой ,,мы старины не рухаем..." Старина подтверждалась и охранялась уставными грамотами и господарскими листами». О практике «сохранения автономных русских княжеств в составе Великого княжества Литовского и Русского» писал И.Б. Греков и другие историки. Дореволюционные историки, принадлежащие к различным школам и направлениям, были единодушны в одном - том, что в литовском государстве долгое время существовал городской строй, возникший еще в Древней Руси. Еще в 1926 г. В.И. Пичета упомянул о слабом «отделении города от волости как об одном из результатов недостаточно глубокого влияния торгового капитала на хозяйственную жизнь Полоцкой земли и небольшой разницы в занятиях населения города и волости». Несмотря на наличие модной в 20-е годы концепции торгового капитала, нам совершенно ясно, что В.И. Пичета писал о том же явлении, о котором шла речь и в дореволюционной историографии. В 30-х годах проблема древнерусского городского наследия фактически перестала волновать историков. Дело ограничивается упоминаниями и эпизодическими замечаниями.
Наше внимание привлекают прежде всего северо-западные области региона, ведь исследователи давно отмечали здесь сохранение древних общинных порядков, мыслили их как единое целое.
Действительно, еще в XI-XII вв. здесь сформировались развитые городские общины, на базе которых и возникли города-государства. Что представляли они из себя в интересующий нас период? Сохраняются ли характерные для городов-государств черты?
Отметим прежде всего, что сохраняется социальное единство главных городских общин и лишь постепенно, о чем подробно сообщают источники, происходит распад этого единства.
Сохраняются и такие яркие черты, присущие древнерусским городам-государствам, как социально-политическая активность горожан, суверенность городской общины. В ту бурную эпоху эти черты проявлялись, например, в военной сфере. Интересны события, связанные с именем князя Менгайло. Он собрал войско и пошел на Полоцк, где «мужи полочане, ополчившеся полки своими, и стретили их под Городцом». Тогда Менгайло «побил мужов полочан наголову». В 1262 г. В походе новгородцев участвовали и полоцкий князь Товтивил, а «с ним полочан и Литвы 500». В 1258 г. «приидоша Литва с полочаны к Смоленску и взяша Воищину на щитъ». В 1270 г. князь Василий Ярославнч пугал новгородцев тем, что «идетъ Ярослав на Новьгород съ всею силою своею, и Дмитрии с переяславци, и Глеб съ Смолняны». Таким образом, совершенно очевидно, что во второй половине XIII в., по сравнению с периодом Киевской Руси, как летописная терминология, так и суть явлений не изменилась. Под 1263 г. псковский летописец повествует о том, как литовцы «убиша добра князя Полотского Товтивила, а бояры полочьскыя исковаша и просиша у полочан сына Товтивилова убити». По мнению В.Т. Пашуто, здесь фигурируют лишь бояре. С этим трудно согласиться. Если «исковаша», действительно, бояр, то сына Товтивилова «просиша» у «полочан» (обобщение «полочан» указывает на всю городскую общину Полоцка).
«Хроника Литовская и Жмудская» под 1268 г. Повествует о князе Гинвиле, который «з псковяны и з смоляны воевался долго о граници прилеглые». Основной силой войска Довмонта также были псковские, полоцкие и витебские горожане. Вот почему они «стривожили по забитью пана своего Довмонта». Гедимин двинулся на Жмудь лишь, когда все войска «литовские и новгородские с полочаны до него сгягнулися».
Ситуация не меняется и в XIV в. В 1341 г. Ольгерд «подоима брата своего Кестоута и моужъ своих литовских и видблян и приеха во Плесков». Вскоре они «поеха прочь съ своими литовники и с видъбляны». Тот же псковский летописец сетует на то, что в 1348 г. князь Андрей Ольгердовнч «с полочаны в оукраины пригнавше, без вести повоеваше неколико сел Вороначской волости». Эти свидетельства зафиксировали тот факт, что и в XIV в. городские общины, подобно древнерусским, были весьма активными в военной сфере и определяли исход военных действий. Не случайно в договоре 1386 г. с польским королем Владиславом и с Скиргайло смоленский князь Юрий Святославич клянется «и со Ондреем Полоцким и с Полочаны миру не держати, а ни сылатися». Весомость его словам придает то, что целует он крест «за всю свою братью и за свою землю и за свои люди». Такого рода клятва весьма важна для князей Владислава и Скиргайло, так как воинственность смольнян проявлялась тогда в полной мере. В 1359 г. «смольняне воевали Белоу», а в 1365 г. «смольняном бысть розмирие с Литвою, многаа литовскаа места повоеваша». В 1386 г. Ольгерд «собрав воя многы и подвижася в силе тяжце и поиде к Москве ратию». С ним была и «смоленская сила». Воспользовался Ольгерд «смоленской силой» и во время другого похода на Москву. Что скрывается под «смоленской силой», становится понятным из летописной записи, которая повествует о том, как Дмитрий Иванович «собрав всю силу русских городов и с всеми князми русскими совокупеся пошел на Тверь». С Дмитрием Ивановичем были «князи мнози кождо от своих градов с своими плъки». Среди них был и Иван Васильевич Смоленский со «смоленским полком». Ополчение Полоцкой земли участвовало в историчекой битве на Куликовом поле, а мстиславский, смоленский и витебский полки принимали участие в битве под Грюпвальдом и сыграли в ней весьма важную роль. Количество примеров можно было бы еще умножать. Можем сослаться на труд М.А. Ткачева, который пришел к выводу о функционировании городских ополчений на протяжении длительного времени. «Что касается иммунитета ополчений Полоцкой и Витебской земель и их военных функций, то они со всей наглядностью демонстрируют разительную независимость от центральной, княжеской власти», - пишет М. А. Ткачев.
Не вызывает сомнений тезис о том, что «не шляхетское «посполитое рушение», не отряды наемников, а вооруженные народные массы были истинным щитом и мечом Отечества». Весьма убедительно ученый анализирует историю военных ополчений в Белоруссии с XIII по XVIII в. Но, с нашей точки зрения, суть эволюции военного дела не только в том, что во второй половине XVIII в. структура и организация обороны городов Белоруссии стали приходить в упадок. Ополчения XIII-начала XVI в. существенно отличались от ополчений XVII-XVIII вв. При всей архаике в этой области ополчения периода XVII-XVIII вв. - явление уже другого времени, когда древнерусские города-государства, государства-общины претерпели коренные изменения. Отличие прежде всего в том, что изменилась сама общественно-политическая ситуация – шел процесс формирования сословного государства. Тем не менее ополчения Белоруссии и Украины XVI-XVII вв. гененетески восходят к городским ополчениям Киевской Руси. Современные историки, изучившие города этого региона XVI-XVII вв., вполне правомерно считают наличие городских ополчений одним из крепчайших связующих звеньев между городами этой эпохи и предшествующего времени.
При таком участии городских общин Верхнего Поднепровья и Подвинья в военных делах неудивительно, что в их руках сосредоточивалась и дипломатическая деятельность. Достаточно сказать, что большинство документов, приведенных в фундаментальном издании, подготовленном А.Л. Хорошкевич составлено от имени всей городской общины - «мужей полочан», а позже «бояр, местичей и всего поспольства». Тут мы также имеем возможность установить факт преемственности и теснейшую связь с традициями Древней Руси. Так, например, в 1264 г. был заключен мирный договор между ливонским магистром и Ригой, князем Герденем, полочанами и витеблянами. В 1281 г. «витьбляне жалобися на рижан». В уже упоминавшейся присяжной грамоте смоленского князя дается обещание «не держать миру с Андреем Полоцким и с полочаны». То, что полочапе здесь фигурируют рядом со своим князем, но независимо от него, - весьма симптоматично.
Неизменной ситуация остается и в XIV в. В 1388 г. Был заключен договор между «местерем и орденом и рижскими ратманами», с одной стороны, и великим князем литовским, его боярами, епископом полоцким и городом Полоцком и Витебском - с другой. В 1400 г. договор был заключен с Витовтом и полочанами, в подписании договора Свидригайло с немецким орденом участвовали городские общины Киева, Чернигова, Полоцка, Витебска и других городов. Это, без сомнения, указывает на значение городских общин. Подобные факты неоднократно зафиксированы в источниках, поскольку договоры с Ригой постоянно возобновлялись и служили правовой основой оживленной торговли западнорусских земель со своим соседом.
Естественно, что городские общины правили и посольства. Так, в 1352 г. великий князь Семен Иванович «поиде ратыо к Смоленску». Когда он подошел к Вышгороду, к нему прибыли послы Ольгерда. Он отпустил их с честью, а сам «поиде ко Угре». Здесь и «сретоша его послы смоленьскые с челобитими о любви». Характерно, что в этой ситуации смоленские послы фигурируют наряду с литовскими послами. В такой же ситуации видим смоленских послов в договорной грамоте между князем Ольгердом, смоленским великим князем Святославом Ивановичем и московским великим князем Дмитрием Ивановичем. В 1381 г., когда князь Скиргайло стоял под Полоцком с «немечкою ратыо», «прислаша Новугороду послы полочане, просяще к себе помощи». Полоцкая грамота сообщает, что горожане из Полоцка «послали несколько своих послов... в Ригу». Другие грамоты гласят: «А такеж послали есмо до вас слугу городского на имя Тулубея...». Грамота призывает верить ему, ибо то что он будет вещать рижанам, «есть наше слово всего места». В другой раз послами едут «шляхотный муж пан Семен Григорьевич» и мещане. В 1456 г. «прииде ис Смоленска к великому князю на Москву владыка Смоленьский Мисаил со многыми местичи Смоленскими бити челом ему». Когда в городских общинах наметилось достаточно четкое размежевание между боярами и другими категориями населения, то послов стали отправлять «от бояр брата своего пана Сенька Радьковича, а от мещан братью нашю Евлашько Федорович Кожьчиц и Зенова Буцька с нашими речьми, приказанными ими от нас».
Социально-политическая активность и суверенность городских общин проявлялась не только во внешнеполитической сфере, но и в делах внутренних, в частности в области финансов, торговли, суда. Городские общины осуществляли контроль, и за земской кассой (скрынькой), городская община ведала поступлением доходов и выдачей сумм. Пока городская община была единой, она самостоятельно распоряжалась городской казной. Так было не только в городских общинах Верхнего Поднепровья и Подвинья. но и в соседнем Новгороде. Однако со временем, по мере расслоения городских общин, и в этой сфере начались неурядицы. Вот почему жалованная грамота Казимира 1486 г. постановила: «…аж бы с бояр два обраны, а с мещан два, а с дворян два, а с поспольства два, а дали бы им тую скриню под чотырма ключами, где тая помочь мает збирана быть: боярский ключ, местьскиии ключ, а дворанъскиии ключ, а с поспольства ключ. Аж бы тые один без другого до скрыни не ходили...» Полоцкий привилей содержит сведения о «важнице», бывшей в общем заведывании городских бояр и мещан, для сбора платы с «ваг» ежегодно избираются по 2 боярина и по 2 мещанина. Грамота Василия III Смоленску, сохранившая многие архаические традиции без изменения, провозглашала: «Также есьми пожаловал Смольнян мещан и черных людей весчим, с которого товару весчего напреде сего». Как видим, в этой области бояре были оттеснены мещанами и черными людьми. Факт этот тем более показателен, что магдебургское право было введено в Смоленске лишь в 1611 г.
Изучение общинных властей позволяет понять тот характер социально-политической активности населения, о которой речь шла на предшествующих страницах. Как и в период Киевской Руси, вече здесь - верховный орган правления. Этот тезис нет необходимости доказывать, и с ним согласно большинство отечественных историков. Еще А.Е. Пресняков отмечал, что и «сеймы начала XVI в. - зто собрания не шляхты, а бояр и мещан главного города, стало быть, не сеймы, а веча». А вот мнение нашего современника Г.В. Штыхова: «Полоцкое вече как орган власти, в котором могло принимать участие основное население города - ремесленники и купцы, - существовало на протяжении нескольких столетий, вплоть до принятия в городе магдебургского права». Таким образом, для нас сейчас гораздо важнее выяснить функции, состав и эволюцию вечевых собраний городских общин Верхнего Поднепровья и Подвинья этого периода.
Вече обладало правом контроля за деятельностью местной власти. Здесь жило н функционировало древнерусское право «призвания» и изгнания князей. Имеющийся в нашем распоряжении материал свидетельствует о ярких реминисценциях общинно-княжеских отношений, существовавших в Дрсвней Руси. Однажды, когда литовские паны «зъехалися до Тарнова» и решили «поднести на панство Войшелка», то «полочане, новгорожане, городняне, подляшане и мозыряне зчожалися одностайными голосами на котгрегоколвек з сынов Данила короля русского Лва». А вот что произошло в Полоцке в 1380 г.: «Даст великий князь Якгаило Полтеск брату своему Скиргайло, и полочане приняти его не хотели на Полтеск». В 1401 г. «прияша Смольняне князя своего Юрия Святославича на княженье, а княжа наместника Витовтова князя Романа Бряньского убиша». Такого рода инициативу наблюдаем в Смоленске и в 1440 г. Тогда был призван смольнянами князь Юрий Лингвеньевич. Князь Свидригайло «прииде на Полътеск и на Смоленск, князи русские и бояре, земля посадили князя Свидригайло на великое княжение Русское». Пол землей подразумеваются прежде всего жители городов – горожане-местичи. Именно они имеются в виду, когда летописец сообщает о том, что Свидригайло «с князми своими русскими и з бояры и со всею землею русскою и силою пойдет на Литву.» О том, что главные городские общины участвовали в избрании князей, свидетельствует и летописная запись под 1440 г., где говорится, что «вся земля Литовская и грады Русские избраша себе князя великого Казимира». Количество примеров можно было бы увеличить, но думаем, что и приведенных материалов достаточно для того, чтобы убедиться в существовании здесь древнерусской традиции общинно-княжеских отношений. Более того, эта традиция распространяется и на часть наместников, воевод. Можно говорить о том, что они были преемниками княжеской власти предыдущего периода. «Преемственность эта, - пишет А.Е. Пресняков, - в свою очередь освещает исторически возникновение двух явлений, связанных с воеводской должностью: 1) стремление населения смотреть на воеводу как на местную власть, связать ее е местными интересами и 2) стремление перенести на нее свое старинное право призыва, признания и отвержения княжеской власти». Действительно, в грамоте 1503 г. Витебской земле находим следующее постановление: «Також им нам давати воеводу по-старому, по их воли и, который им будет нелюб воевода, а обмовят его перед нами, ино нам воеводу им иного давати, по их воли; а приехавши воеводе нашему к Витебску, первого дня целовати ему крест к витебляном на том, штож без права их не казнити по вадам ни в чем». Статью такого же содержания обнаруживаем и в полоцком привилее 1511 г. Ситуация будет еще яснее, если вспомним, что новгородцам так и не удалось добиться от великих московских князей такой привилегии. Вероятно, такое правило действовало и в Смоленской земле. Источники свидетельствуют, что эти статьи не были пустой декларацией. Так, жители Витебска заявили, что они не хотят иметь воеводой Ивана Богдановича Сапегу из-за «тяжкости и кривды» и поэтому бьют челом, «абы его милость (король Сигизмунд) водле прав и привилеев предков его милости и его милости самого, дал им нового воеводу». Сапега был выведен из Витебска. Нет смысла затушевывать роль княжеской, а затем воеводской власти, поскольку она безусловно выступала в качестве самостоятельной политической силы. Сейчас же нам важно отметить тот факт, что город, городская община по-прежнему в духе древнерусской традиции влияли на княжескую, а затем на воеводскую власть. На вече обсуждались вопросы о привилегиях, которые собирались требовать у великокняжеской власти, а также мероприятия, которые великокняжеская власть думала проводить в землях. «...А застав нам в Полтеск никоторых Полочанам николи не давати без их воли», - гласит уставная грамота Полоцкой земле. Обсуждались и податные отношения. Когда господарь «жадал помочи з места Полоцкого для потребизны», земское вече в полном составе обсуждало вопрос о распределении и раскладке «этой помочи...». Именно вече контролировало земскую «скрыню». В «скрыню» шли доходы и от бобровых гонов, которыми также распоряжалось вече. «Вече могло налагать на население подати, платы, предназначавшиеся на городские нужды, серебщизны, поборы местские...». Вече главного города издавало уставы для всей земли, решало вопросы о городской земельной собственности. Одна из важнейших прерогатив вечевых собраний - решение дел внешней политики. Достаточно сказать, что все грамоты полоцкие изданы от имени «мужей полоцких», «бояр, мещан и всего поспольства» - веча. Решались на вече и дела торговые, как например, вопрос о таможенных отношениях между смольнянами и полочанами. Каков же был состав вечевых собраний? Современная исследовательница А.Л. Хорошкевич пишет: «Хотя в Полоцке даже во второй половине XV в. собиралось вече, на котором решались вопросы, касавшиеся внутреннего управления городом и «всему поспольству» принадлежало право внешних сношений города с Ригой и другими городами, орган, который осуществлял их, был очень аморфным». Заметим, что он и не мог быть иным, ведь вече - народное собрание, и обычно все дееспособное и правоспособное население городской общины собирается по звуку вечевого колокола, чтобы решать проблемы, волнующие всех. Это «мужи полоцкие», затем «бояре, мещане и все поспольство». Более того, у нас есть все основания говорить о том, что на вече, как и в древнерусский период, пребывали обитатели пригородов и сельские жители. Так, например, грамота Казимира Пскову гласит о жалобе «бояр, мещан и всей земли». Грамота 1481 г. была Составлена на вече «от бояр полоцких и от мещан и от всей земли». «Вси волостные люди» фигурируют и в другой грамоте. Известные уставные грамоты составлялись по просьбе «всей земли». Летопись, пусть и поздняя, рисует нам картину вечевого собрания. «Учувши то (нападение литовского князя - А.Д.), полочане зараз казали ударити в звон, зачим все посполство зараз собралося с посаду и волостей околничих, также теж и з инших держав своих, которые перед тым до князства Полоцкого принадлежали, и згромадили люду около тысячей двадцати». Сама эволюция веча говорит нам о том, как заблуждаются те историки, которые считают, что уже в Древней Руси вече выражало интересы крупных землевладельцев. Когда растет и развивается слой этих самых землевладельцев, когда между ними и остальными группами населения растут противоречия, вече не становится рупором бояр-землевладельцев, а раскалывается, возникают раздельные вечевые собрания. Грамота Казимира 1486 г. Предписывает: «…абы бояре и мещане и дворяне городские и все поспольство в згоде межи собою были... сымались бы вси посполу на том месте, где перед тым сыимывались здавна. А без бояр мещаном и дворяном городским и черни соимов не надобе чинити». Характерны и события 1440 г. в Смоленске, когда черные люди собрали свое, отдельное от бояр и мещан вече. Такая активность веча во многом определяла характер и других органов управления, накладывала свой отпечаток не только, скажем, на князя и наместника, но и на церковь. Епископ, так же как и в древнерусский период, - представитель общины. По мнению А.Л. Хорошкевич, «в управлении городом-землей, даже в тех случаях, если они сохраняли свои особенности, крупные церковные иерархи не участвовали». С этим трудно согласиться. Конечно, епископы в Полоцке и Смоленске играли явно меньшую роль, чем в Новгороде, совсем отстранять их от власти нельзя. Против этого предостерегает, например, известная грамота епископа Иакова. В ней Иаков пишет: «Аже будет полочанин чим виноват рижанину за тем не стою своими детми, исправу дам». Тут речь идет о каких-то судебных прерогативах полоцкого епископа. Еще И.Д. Беляев подметил, что эта грамота «чисто новгородской формы: так писали новгородские архиепископы в Ригу и другие места». О наличии государственных прерогатив епископов свидетельствует и епископская печать, которой владыка скреплял важные документы. Так, епископ, наравне с князем, скрепил своей печатью договор 1338 г. В 1459 г. архиепископ Калист вместе с наместником отправляет послов в Ригу. Епископы и сами отправлялись в посольства.
Мы пока не обнаружили конкретных данных о выборах епископов в этот период, но на основании ретроспективного материала можно думать, что эта древнерусская традиция сохраняется в землях Верхнего Поднепровья и Подвинья. В грамоте 1562 г. сообщается о том, что после смерти архиепископа полоцкого Григория Воловича полоцкие бояре, шляхта, мещане и все поспольство полоцкое избрали архиепископом монаха Предтеченского монастыря Арсения Шишку. Прав, видимо, И.Д. Беляев, полагавший, что в Полоцке «архиепископ избирался землею, подобно тому как архиепископ новгородский избирался новгородской землею, то есть вечем». Следует иметь в виду, что в западнорусских землях эта традиция сохранялась весьма долго. Так, Макария избрали во львовские епископы «яко духовные и шляхта и мещане, так и все поспольство». Привлекает внимание и то, что «мещанские общества многих городов и местечек до времен самой унии удержали право заведывания своими церквями и выборами к ним священников».
По-прежнему, подобно тому как это было в древнерусский период, огромную роль в жизни городских общин в XIII-XV вв. играли соборные церкви. Соборные церкви главных городов-земель были местами хранения важнейших документов - уставных грамот. В соборную церковь «полученная грамота передавалась после прочтения ее на площади...». «Вся земля витебская поведала перед нами, что пришли злодеи из великого Новгорода, покрали у них церковь Богоматери, и в этой церкви и привилей их украли». Здесь же сохранялись и все прочие предметы, представлявшие общественный интерес. Как и в период XI-XII вв., в соборной церкви хранились эталоны мер и весов, столь важные для городских общин, ведущих оживленную торговлю. На городской печати Полоцка была надпись: «Печать полоцьская и святое Софии». Храм св. Софии был патрональным храмом города, независимым от архиепископа, и городская община контролировала земли св. Софии.
Что это были за земли? «По-видимому, в Полоцке, как и в Новгороде, существовала разница между собственно владычными землями, пожалованными или купленными архиепископом и фондом государственных земель, поручавшихся собору св. Софии и владыке, - пишет А.Л. Хорошкевич. А.Л. Шапиро на новгородском материале сравнивал эти категории владычных земель с дворцовыми и государственными землями Московского государства. Б.Д. Греков писал, что новгородские государственные земли были отданы св. Софии, «покровительнице всего Новгорода, подобно тому как в Афинах все государственные имущества считались собственностью богини Афины». В Полоцке эти земли носили особое название софийских, в отличие от земель собственно владычных. Когда произошло это разделение? По мнению А.Л. Хорошкевич, «один из этапов этого разделения относится к концу XIV в., когда церковь св. Софии стала символом городской независимости, а владыка потерял свою роль в управлении городом», но оставался одним из крупнейших феодалов. Тут следует вспомнить, что св. София стала символом независимости и суверенности города-государства еще в предшествующий период, а владыка своей роли в управлении не потерял, во всяком случае она не стала ни больше, ни меньше. Но вот то, что архиепископ становится крупным землевладельцем, - правильно. В этой связи совершенно верным представляется замечание А.Л. Хорошкевич о том, что роль софийских владений сокращалась параллельно падению роли города в социальной и политической жизни земли. Один из этапов постепенного превращения государственных земель собора св. Софии во владычные приходится на конец XV-начало XVI в., когда исчезают остатки городского самоуправления древнего типа, унаследованные от времен независимости, когда церковь св. Софии теряет все свои государственные функции, а ее печать заменяется новой (ее употребление началось одновременно с введением Магдебургского права).
Городская община контролировала церковную организацию и в других ее звеньях. В уставных грамотах находим статью: «...а церковные домы присмотряти старостами городскими». По мнению М.Н. Ясинского, авторитетного исследователя грамот, «эти старосты выбирались прихожанами отдельных городских приходов для надзора как за зданием самой церкви, так ровно и за домами и усадьбами, принадлежавшими церкви и находившимися в городе».
Итак, видим, что церковь занимает в волостных общинах Верхнего Поднепровья и Подвинья то же место, что и в древнерусский период.
В городских общинах Верхнего Поднепровья и Подвинья можно обнаружить и другие элементы управления, уходящие своими корнями в Древнюю Русь. В домонгольский период здесь существовала кончанско-сотенная система. Есть все основания говорить о том, что она сохранялась и в последующий период. Правда, пока у нас нет сведений о посадниках в это время, но А.Л. Хорошкевич обратила внимание на употребление термина «посадник» но отношению к бурмистрам г. Риги, что, по ее мнению, свидетельствует о сохранении в самом Полоцке вечевых традиций. Это может свидетельствовать и о том, что такого рода институт какое-то время существовал и в Полоцке. Не был ли «староста места» в Смоленске наследником древней посадничьей власти? Что же касается сотен, то свидетельств об их сохранении столь много, что здесь, даже не требуется специальных доказательств. Факт функционирования сотенной системы в городах Западной Руси признается всеми современными исследователями средневекового белорусского и украинского города. Причем, если в Северо-Восточной Руси сотские становятся органом княжеской власти и встречаются в сельской местности, то здесь они с определенными модификациями сохраняются в прежней ипостаси. Это общинные власти, их прерогативы распространяются из главного города и на сельскую местность. Такого рода сотских встречаем, например, в Торопецкой земле.
Материал о социально-политической активности горожан Верхнего Поднепровья и Подвинья в ХIII-XV вв., сохранение сотенной системы свидетельствует о том, что основой города была здесь по-прежнему община. Показателем общинного характера городов Верхнего Поднепровья и Подвинья в этот период является и городское землевладение. «Города этого региона в значительной степени, как и раньше, сохраняли свой сельскохозяйственный характер, то же самое можно сказать и о местечках». С этим положением следует согласиться, об этом свидетельствует и -материал о городском землевладении XIV в. Полоцкое евангелие рисует нам горожан-вкладчиков, чьи вклады были в нем зафиксированы. Что это было за землевладение, видно хотя бы из следующего вклада. Некто Иван Никонович, «Дементьев сын», «отходя сего света», дает св. Троице «три места ролейная на великом поли, да поженька, да луг на Полоте, да огород оу старом городе, да полъ-гумна». Другой вкладчик дает «сельце на Просмужьци свою отчину и дедину». Таковы же вклады и других вкладчиков. Думаем, что здесь вполне возможны аналогии с тем псковским материалом, который выявила и опубликовала Л.М. Марасинова. Эти материалы изучены в труде Ю.Г. Алексеева. Рисуемый грамотами персонаж - «мелкий вотчинник крестьянского типа, не эксплуатирующий постоянно чужого труда, но вотчинник-горожанин, не входящий в сельскую территориальную общину». «Назвать такого владельца феодалом в собственном смысле можно только с очень большиминатяжками», - пишет Ю.Г. Алексеев. Думаем, что это и не требуется, ибо член городской общины, владеющий участком земли им еще и не был. Более подробные сведения имеются для XV в., когда конституируется мещанство и мещанское землевладение. Мещанское землевладение и генеалогия мещан Полоцка внимательно изучены А.Л. Хорошкевич. Вслед за другими учеными исследовательница отметила древность мещанского землевладения и небольшие размеры владений мещан. Мещане носили родовое имя на «-ич» (Варушиничи, Теличиничи, Козичи и др.) и долго сохраняли патронимию. Следует заметить, что подобная картина присуща и Смоленску. При этом важно то, что и черные люди были землевладельцами. М.В. Довнар-Запольский обратил внимание на обширные земельные реквизиции в Смоленской земле после известного выступления смольнян в 1440 г. Но его мнению, были реквизированы земли участников смоленского веча. Но вече было организовано черными людьми. Значит, реквизировались земли черных людей.
Нам представляется, что в основном все жители городской общины в этот период были землевладельцами. Землевладение легко совмещалось с торговлей и ремеслом. Этот вывод подтверждается более поздними данными, например Полоцкой ревизией 1552 г. В. Панов, внимательно проанализировавший материалы ревизии, пришел к выводу, что в юридическом отношении население Полоцка было объединено в однородную мещанскую массу, неоднородную в экономическом плане. Землевладение, будучи атрибутивным признаком члена городской общины, разнится по своим размерам. Были землевладельцы из наиболее состоятельных кругов, землевладельцы-середняки и землевладельцы-бедняки. Мещанское землевладение сохранялось и в последующий период.
Каково же происхождение городского землевладения? Источники, которыми мы располагаем, позволяют проводить аналогии с тем, что было в Псковской земле. Ю.Г. Алексеев, изучивший данные по Псковской земле, сделал вывод о том, что «в вечевых городах-землях, наряду со скупкой земель у смердов-общинников, существует еще один вариант генезиса мелкой вотчины - распад коллективной собственности горожан». Именно этот процесс, по нашему мнению, и шел в Смоленской и Псковской землях. У нас нет данных, занимались ли мещане «обработкой земли сами, или прибегали для этого к труду рабскому или феодально зависимому». На раннем этапе выделения индивидуального городского землевладения, видимо, нет оснований говорить о применении труда феодально зависимого населения, поскольку тогда мещане пользовались трудом челяди-рабов.
В это время, как и в древнейший период, прослеживается и коллективная собственность - альменда общины. «Земельная собственность мещан дополнялась общегородской на леса, выпасы и рыбные ловли вокруг города», и одна из форм этой общегородской собственности - земли св. Софии. Уставная грамота Полоцкой земле сообщает о «местских пущах», а грамота на магдебургское право - о лесах («за три мили круг места»), которые принадлежали городской общине. Общинную альменду находим и в Смоленске даже в более поздний период. Об общинных выпасах речь идет и в полоцкой грамоте, «где переж добытки свои пасывали, ино и ныне добровольни, без всякого изгабанья, там же паствити будут...». Прав 3.Ю. Копысский, который отмечает, что землевладение выступает здесь «не только частным достоянием отдельных горожан, но и как структурный элемент социально-экономической жизни города в целом». Городское землевладение было явлением старым, уходящим своими корнями в глубь веков.
В северо-западном регионе и в XIV-XV вв. продолжало сохраняться то волостное единство, главенство центрального города над волостью - вся та система отношений, которая сложилась в регионе в XI-XII вв. Здесь долго живет термин «волость» в своем прежнем значении. «Волость Полоцкая», «волость Смоленская», «волость Витебская» - обычное выражение документов того времени. Понятие это ясно расшифровывается грамотой 1387 г. Это Полоцк «со оусемн тыми месты и городы и волостми и людии, оусею тою землею, што коли тягло и тягнет к городу Полоцку». Следовательно, это система пригородов которые стоят во главе волостей, а сами «тянут» к главному городу. Нам понятна постоянная формула дипломатических документов XV в.: «А что городы и волости Смоленские, то бы было к Смоленску». Не случайно и то, что, как и в древнерусский период, термин «полочане», «смольняне», «торопчане» и т. д. обозначает не только жителей этих городов, но и население всей земли. Чего стоят, например, «полочане земли полоцкой».
Это уже замеченное нами единение городов и волостей доподнялось тем, что города-государства по-прежнему имели свои границы, рубежи. Во второй половине XIII в. князь Гинвил «з псковяны и з смоляны воевал ся долго о границы прилеглые». Другой полоцкий князь «мел теж войну для сполных границ з смоленщаны, и с князем витебским, и з с псковяны». Договор Казимира с Новгородом гласит: «А рубеж в Новероде с Литвою по старому рубежу земли и воды, и с полочаны, и с Витбляны, и с Торопчаны». Ситуация мало изменилась и к 1494 г.: «...и с полочаны, и Витбляны, и с Торопчаны по старому рубежу». В XVI в., когда государственные прерогативы городов были утрачены, их единство в ряде мест по-прежнему мыслилось как вполне естественное. Это единство города и волости так укоренилось в сознании людей западнорусских земель, что и в XVI в. они не могли представить, «како городу без уезда быть...».
Тесную связь города с волостью можно наблюдать в экономическом, военно-политическом, административном и культурно-религиозном отношении.
Об экономической связи города с волостью в данный период свидетельствует городское землевладение. Как мы уже видели, большинство горожан являлись землевладельцами. «Землевладение мещан разбросано группами по различным частям Полоцкой земли», - пишет В. Панов. Помимо индивидуального землевладения, связывала город с волостью и общинная альменда, о которой также уже шла речь. В общем, связь города с волостью в области земледелия и землевладения проявляется весьма ярко. Труднее проследить связь в области ремесла и торговли. Так, железоделательное производство в этом регионе было занятием сельского населения. Судя по данным конца XV-начала XVI в., основной ремесленной специальностью городов была обработка кожи и меха. Естественно, что по этой линии выявить связь города с округой - задача весьма трудная. Еще труднее проследить эти связи по линии торговли. Вполне возможно, что города были центрами ремесла и торговли, но в целом восточноевропейский город в ту пору носил земледельческий характер.
Существовала и военно-политическая связь главного города с волостью. Мы уже отмечали, что в войске (подобно тому, как это было в Киевской Руси) участвовали и сельские жители. Для окрестных жителей город по-прежнему служил местом укрытия. В XI-XII вв. города-государства, ведя борьбу друг с другом, стремились опустошить волость противника с тем чтобы ослабить главный город, нанести удар по его престижу и в конечном счете подчинить. Такое же явление мы замечаем и в истории западнорусских общин в период XIII-XV вв. Так, во время осады Мстиславля смоленские князья «пустили воев в землю». Псковский летописец под 1354 г. сообщает что псковичи поехали, «Остафеи князь к Полотскоу воевать и воеваше волость их». В 1403 г. «изгнаша немци Полотскую волость». В данном случае верный прием для истощения сил полоцкого города-государства применили, как видим, орденские братья. Также действовали и литовские рати. Таких примеров множество. Захватив главный город, противник сразу получал власть и над всей полостью. Витовт в 1395 г. взял Смоленск и «тако все смоленское княжение взял на себя». Главный город нес на себе тяжесть обороны пригородов. Так, когда литовцы пришли к «городу их (полочан. - А. Д.) реченому Городец... мужи полочане, ополъчившеся полки своими и стретили их под Городцом». По они потерпели поражение и литовский князь «город Городец сожже».
Проявлялась связь города с волостью и по линии судебной. Суд осуществлялся в главном городе. Об этом сообщают и уставные грамоты, которые говорят о суде наместника или воеводы вместе с боярами и мещанами главного города. Из главного города отправлялись бояре, чтобы при стечении местных «добрых людей» творить суд.
Свидетельством административного главенства города над волостью была кончанско-сотенная система, поскольку можно считать доказанной «непосредственную связь кончанского устава с сельскими областями, включая и административную. Сотенная организация позволяет думать то же самое». Во многих районах Восточной Белоруссии и в XVI в. Отсутствовала специальная городская администрация, что также является свидетельством тесной связи города с волостью в административном плане. В том, что бояре держали по годам волости, также отразилась «древнейшая власть старшего города над его землями» (об этом заявляют земские привилеи).
Наконец, необходимо отметить, что город по-прежнему был культурным и религиозным центром - «здесь обитали сановники церкви, державшие в подчинении волостное духовенство». Соборная церковь главного города была центром, куда «тянула церковная жизнь не только горожан, но и жителей уезда». В ней хранилась уставная грамота, выданная всей земле и т.д. В Полоцке все монастыри концентрировались в городе, за пределами которого не было известно ни о каких других.
По-прежнему города как государственные образования обладали своим войском - городовым полком, также они правили посольства друг другу и в «иные земли». Практически в общественном сознании не изменился и образ города.
Проанализированный нами материал свидетельствует о сохранении древнерусского городского строя в XIV-XV вв., а отчасти и в XVI в. Следует обратить внимание на то, что городской строй в данном случае - понятие, идентичное «общинному строю». Естественно, что эта общинная организация не была вечной и со временем она распадается.
Мы прибегли к столь подробной характеристике общинной организации земель Верхнего Поднепровья и Подвинья потому что историки обходили эту тему стороной. Дело ограничивалось лишь отдельными замечаниями. Что же касается других типов общинных организмов, доживающих в русских землях Великого княжества Литовского вплоть до XVI в., то здесь есть богатая историографическая традиция прежде всего второй половины XIX-нач. XX вв. Это в первую очередь относится к так называемым Поднепровским и Подвинским волостям Великого княжества Литовского. Фундаментальные работы М.В. Довнар-Запольского посвящены анализу структуры и судеб этих общин в XVI в. Важны труды М.Ф. Владимирского-Буданова и других исследователей.
Центрами общин были старинные города, основанные еще в Древней Руси. Волость, собственно, и состояла из главного города и зависевших от него сел. Название центрального города переносилось на все население волости: «свислочане», «рославльцы», «борисовцы» и т. д. Члены волостной общины в источниках конца XV-начала XVI в. именуются как «люди» и «мужи». М.В. Довнар-Запольский, который проанализировал историю борьбы волостей с «урядом», пришел к выводу, что когда выступает вся волость, то при этом подразумевается и се составная часть – город. Этот вывод он подкрепил многочисленными фактами.
Основой связи между городом и волостью была волостная земля. Так, Кричевская волость жаловалась на то, что «державца вступает в ловы их властное звечистые». Свислоцкая волость обладала своими «озерами звечистыми». В 1496 г. вся Рославльская волость вела тяжбу по поводу захвата у нее боярами 7 сел и дубровы, являвшейся городским выгоном. Здесь «единство по земле» города и волости проступает необычайно ярко, так как городским выгоном распоряжается вся волость. Это единство по земле было теснейшим образом связано с административно-тягловым единством. Город и волость совместно исполняли замковую повинность, отбывали подводную, «поднимали стациями» послов и гонцов господарских. На волость налагалась общая сумма, и «разруб» ее производился самой волостью. Раскладку осуществляло вече, которое также было общим и также служило связующим звеном между городом и волостью. Тесная связь дополнялась общностью волостной организации. «...Городские интересы поддерживал глава всей волости - старец или приказник». Само название волостного главы адресует нас к седой древности. В Древней Руси IX-первой половины XI в. старцы градские - это «та племенная знать, которая занималась гражданскими делами, чем она и отличалась от князей и их сподручников бояр, профилирующихся прежде всего в области военной. Наименование “градские” они получили потому, что пребывали, как и следовало ожидать, от племенной знати в “градах” - племенных центрах». Вполне возможно, что этот термин в ряде районов доживает и до столь поздних времен. Впрочем, для нас в данном случае важнее подчеркнуть, что старцы были общинной, выборной властью, которую избирали всей волостью. Всякое покушение на это старинное право волости вызывало бурю протестов со стороны населения. В 1522 г. волость Борисовская жаловалась на наместника в подобных утеснениях: «У том нам кривду чинит: што ж как межи себе по весне, собравшися з мужми поспол, которого межи себе старца уставити хочем...». Еще Г. Ловмяньский подметил, что в «русских» волостях (так еще иногда назывались Поднепровские и Подвинские волости.-А. Д.) выборная власть была общей для места и волости.
Поднепровские и Подвинские волости, от которых сохранилось наибольшее количество документов, характеризующих общину, - явление сложное по своему характеру. Дело в том, что в ней мы можем увидеть несколько слоев. Поздний пласт - тягловые функции общины. Характер и хронология источников обусловливают как раз с этой стороны ее более подробное освещение. Это не раз вводило в заблуждение исследователей. Касательно наших волостей М.К. Любавский, критикуя М.В. Довнар-Запольского, писал: «...описанный им (М.В. Довнар-Запольским. - А. Д.) поземельный строй сельской общины был не развалинами древнего общинного землевладения, а простым результатом развития заимочного землевладения... эта организания (община. - А.Д.) не архаическая, а сравнительно поздняя, хотя и с некоторыми архаическими чертами...». Здесь мы солидарны с критикуемым автором и позволим себе не согласиться с М.К. Любавским. Нет оснований отрицать древность Поднепровских и Подвинских общин первой половины XVI в. Более того, в своей основе такая община – своего рода «модель» древнерусского города-государства, утратившая уже, естественно, свои государственные, властные функции. Сложившаяся ситуация способствовала здесь консервации древнерусских порядков вплоть до XVI в. «Заброшенные среди лесов и болот, большею частью удаленные от главных водных артерий, волости, быт которых поддается наиболее подробной реставрации, не играли политической роли, их грады не приобрели торгового значения: такими же уединенными организациями они перешли во власть великих князей литовских и вошли в состав господарских волостей, - писал М.В. Довнар-Запольский. Сам М. К. Любавский, не замечая этого, раскрывает «тайну» Поднепровских и Подвинскнх волостей: «И самая живучесть крестьянской волостной организации... и наибольшая полнота ее развития объясняются, кроме других причин, также и слабым развитием военно-служилого шляхетского землевладения в названных волостях...». Мысль, с нашей точки зрения, совершенно верная. Но заставляет сделать и другой весьма важный вывод: подобного типа волостная община была в более ранние времена распространена гораздо шире. Об этом свидетельствуют и многочисленные сообщения о «старцах» и непосредственные свидетельства сохранения подобного рода общины в других районах ВКЛ.
Нужно учитывать еще и следующее. М.К. Любавский, с нашей точки зрения, слишком жестко трактует проблему сохраненияния древнерусского общинного наследия. Когда мы говорим о том, что древнерусские общинные традиции жили и в XIV-первой половине XVII в., это не значит, что сохранялись именно те общины, что существовали в Киевской Руси. Менялась демографическая ситуация, внешние условия. Общины могли восстанавливаться, возникать заново. Но то, что и заново они возникали в прежних древнерусских формах, - вот принципиально важное для нас положение - следовательно, для возникновения и функционирования подобного рода общин условия были еще вполне благоприятны.
Это обстоятельство чрезвычайно важно для рассмотрения еще одного типа общины - южных порубежных городов, вернее общин, сгруппировавшихся в южных «украинных» городах. Правда, М.В. Довнар-Запольский подметил, что в южных городах связь городского населения с негородскими элементами или отсутствует, или выражена в весьма незначительной степени. Но при этом он сделал совершенно верное замечание, что под мещанством южных украинских городов ошибочно было бы разуметь городской класс в собственном смысле этого понятия. Городским, мещанским это население было лишь в плане концентрации в городе. «По своим же занятиям южное мещанство было низшим военно-служилым классом, играло такую же роль. какая на севере принадлежала панцырным боярам, ордынским слугам и т. п. группам», - отмечал ученый. В условиях беспокойного пограничья община доживает до очень поздних времен. Причем здесь она имеет и своих предшественников в древнерусский период. Это время исследователи, как революционные, так и современные, считают временем господства в данном регионе общинных отношений. Как ни относись к проблеме «болоховских князей», но вывод М.С. Грушевского о том, что эти князья «стояли в тесной связи и солидарности с населением и являлись выразителем его вожделений», представляется бесспорным. Тот же исследователь, проанализировав сообщения летописи о борьбе Даниила с «белобережцами» и «чернятинцами», пришел к знаменательному выводу: это были общины «чистого» типа, даже без таких князей, каких мы видели у болоховцев. По мнению выдающегося историка, вся западная часть киевской земли в XIII в. Состояла сплошь из отдельных независимых общин, без князей, непосредственно подчиненных татарам. Не случайно князьям Кориатовичам, чтобы укрепиться на Подолье, пришлось договариваться с атаманами - общинными лидерами.
Подход к южнорусским городам, как к общинам, становится общей мыслью в работах дореволюционных историков. В 1988г. И.Б. Михайлова, проанализировав большой археологический материал, накопленный за последние десятилетие пришла к выводу о том, что южнорусские городки, являясь средоточиями общинной жизни, осуществляли все функции, необходимые волости.
Итак, общинная жизнь била ключом на южнорусских порубежьях с очень давних времен. Это, конечно, не значит, что городские общины XVI в. всегда были непосредственными потомками древнерусских городских общин. Мы только что говорили о том, что община могла быть и новообразованием, могла появляться вновь, но в старых формах и с сохранением старого содержания. В полной мере это относится и к южнорусским городам. В данном случае важны наблюдения Г. Ловмяньского. Возражая В.Б. Антоновичу в том, что события XVI в. разрушили общину, он отмечал сходство украинской городской общины с древнерусской. И в том и в другом случае действовало колонизационное начало, которое и приводило к возникновению общинных «входов» - продуктов жизнедеятельности общины. Другими словами - это результат колонизации общинами окрестной территории.
Но вернемся к городским общинам XV-XVI вв. Так же как и в Поднепровских и Подвинских волостях, объединяющим фактором здесь была земельная собственность. Эта земельная собственность, на которую распространяются «звечистые» права горожан, результат колонизации, заимки. По мере обострения конфликтов в связи с ростом частного землевладения, конце XVI и начале XVII в. правительство само утверждало обширные округа за украинными городами и противопоставило права последних правам частных землевладельцев. Так, черкасские мещане владели весьма обширной территорией входов, причем удаленной от городского поселения. Жители Черкасс борются за право владеть этими «входами».
Подобного рода сведения имеются о городах Каневе, Остре. Мещане Винницы «поведили, иж теи земли их власные отчизные звечистые, которые они сами и предки их в покое держали». При этом необходимо отметить, что общинные территории «не были поделены на участки между отдельными лицами и находились в общем пользовании», распределение же участков зависело или от распоряжения общины, или обусловливалось «захватным правом».
Помимо прав на свои «звечистые» земли и угодия, городские общины обладали и другими статьями дохода. Так, город Черкассы имел свою корчму бражную.
Дореволюционные историки справедливо считали права земельной и другой собственности важнейшими правами городских общин. Но среди важнейших прав, сплачивающих общины, было и право защищать свои интересы, судьбы, административный порядок. Правда, мы застаем общины уже в такой период их истории, когда им приходилось отстаивать такого вида права в борьбе с «урядом». С другой стороны, им была присуща общность повинностей и налогов, бремя которых несла вся община в целом. «Земяне и мещане повинни вси ездити против людей неприятельских», вместе выполняют они и другие повинности.
Для осуществления своих прав и несения повинностей городским общинам необходимо было самоуправление. Оно основывалось здесь на обычном праве, которое восходило ко временам Древнем Руси. Одним из важнейших элементов этого самоуправления было общее собрание всех жителей города, которое пользовалось правом свободного избрания «войта». Право собираться и избирать себе власть, пришедшее из древнерусских времен, было столь крепким, что его не нарушало даже получение городом магдебургского права. Более того, оно способствовало трансформации норм магдебургского права на местной почве, придавало ему черты, резко отличные от норм того же права, распространенного па Западе. Такую же особенность местным нормам городского права придавало и широкое распространение копного суда. В.Д. Отамановский, внимательно исследовавший экономический и политический быт южных городов, пишет: «Изучение пережитков самобытного городского строя... приводит к заключению, что основной чертой копного права было участие в судебных и важнейших административных функциях всех членов городской общины».
На этом можно бы и закончить характеристику городских общин южного порубежья, но особо следует отметить один весьма важный момент: южные города лишь благодаря сложившимся условиям сохранили в почти нестертом виде те черты, которые были на более раннем этапе присущи всем городам Великого княжества Литовского. Такие общинные черты, как коллективное землевладение, самоуправление, общинные «разрубы» и «разметы», в более размытом уже временем и обстоятельствами виде мы находим на всей территории русских земель Великого княжества Литовского. Но это, в свою очередь, значит, что подобного рода община была в древний период распространена гораздо шире, чем в XVI в.

Итак, попробуем подвести некоторые итоги. Мы рассмотрели несколько типов общинной организации. Еще М.В. Довнар-Запольский выделил эти три «типичные формы общинной организании: старые земли - Полоцкая, Витебская, частью Смоленская - здесь прочный политический союз, основным проявлением которого была вечевая жизнь; общины, сгруппировавшиеся в южных украинских городах, исследованная нами волость (Поднепровские и Подвинские волости. - А. Д.) – автономная часть некогда самостоятельного целого - земли». Не правда ли эта схема выглядит как некий типологический ряд? Так оно и есть на первый взгляд. Но это лишь своего рода иллюзия, поскольку все эти типы общин в данном случае есть не что иное, как разновидности и модификации древнерусских волостных общин - городов-государств. В ряде районов они, благодаря сложившейся ситуации, доживают до позднейших времен и находят отражение в документах. У нас есть все основания говорить об общинном строе на территории русских земель Великого княжества Литовского в XIV-начале XVI в. Лишь постепенно под влиянием новых явлений этот строй разрушался, в ряде случаев продолжая сохраняться в существенных своих чертах.



Очерк второй. Община и право.

Теперь мы хотим несколько изменить ракурс и взглянуть на общинную проблематику сквозь призму права. Нас интересуют правовые аспекты, которые имеют непосредственное отношение к эволюции общины. Но здесь есть и другая сторона, не менее для нас интересная. В 1902г. Н.А. Максимейко писал: «…в более ранние эпохи вследствие слабости правительственной участие населения в делах государства является более интенсивным и разнообразным; наоборот, впоследствии с усилением и развитием правительственного механизма государственная самодеятельность населения сокращается». Это позволяет поставить вопрос о соотношении «общинного права» и правовых прерогатив государства. Весьма удачен в этом плане опыт исследования русского законодательства, принадлежащий американскому исследователю Д. Кайзеру. Исходя из устоявшейся уже в науке теории о «горизонтальных» и «вертикальных» структурах в праве, он анализирует развитие законодательства и права (община - горизонтальная структура, государственная власть и ее вмешательство в дела общины - вертикальная). Такой подход отчасти правомерен, но в том случае, если жестко ограничить его рамки, то окажется, что княжеская власть всегда есть нечто чуждое и постороннее народу, общине. Между тем в Киевской Руси князь и княжеская власть были еще во многом плоть от плоти всей общины и составляли органический элемент социально-политической структуры древнерусского города-государства. В XIII-XVI вв. можно наблюдать все большее отделение княжеской власти от народа. Такую эволюцию в отношениях князя и народных масс можно объяснить не только неразвитостью княжеской власти в киевский период, но и соответствующим ее статусом. Другими словами, и процесс развития права следует рассматривать в контексте изменения функций государственных организмов. Тем не менее, концепция о соотношении горизонтальных и вертикальных уровней в праве представляется весьма плодотворной, так как позволяет уловить процесс становления государственности. Заметим, кстати, что Д. Кайзер сосредоточил свое внимание на законодательстве Московской Руси, прослеживая его преемственность с киевским периодом, оставляя в стороне западно-русские земли XIII-XVI вв. Между тем уже в дореволюционной русской исторической науке был сделан вывод о «строгой и какой-то несвободной покорности Русской Правде и вообще старым юридическим обычаям» в западнорусском регионе. Именно поэтому изучение законодательных памятников Западной Руси представляет для нас особый интерес. К тому же здесь имелась собственная разработанная система права. Не случайна постоянная формула договоров Полоцка с Ригой: «Аже полочанин извиниться у Ризе, и тамо его свои и казнять по своей правде», «полочане осудят по своему праву». Законодательные нормы этого права складывались, безусловно, на основе хронологически предшествующих материалов с модификациями и дополнениями. Замечательными памятниками законодательства Западной Руси являются уставные земские грамоты. Процесс развития местного нрава отразил и Литовский статус 1529г. Источниковедческое изучение всего комплекса западнорусского права еще только начинается, но тему «община и право» рассмотреть уже можно.
Прежде всего надо отметить, что община явственно проступает в законодательных памятниках. В Русской Правде это и вервь, и городская община, «мир». Уже в первых статьях смоленского договора 1229 г. перед нами предстает городская община - единая цельная организация. Большая плата назначается за «оскорбление действием» свободного человека. Прав Ю.Г. Алексеев, который считает, что это свидетельствует о высоком представлении о чести свободного человека. Свободные люди и были организованы в общину; «Аже Смолняне не дадут ему воле, Смолняном платит самы долг платити». Этот фрагмент описывает традиции архаической круговой поруки. Именно, исходя из круговой поруки, платила виру древнерусская вервь. Так была организована и городская община, ведь принципиальной разницы между городской и сельской общинами на Руси не было. Представление о земле как о единой общине сохраняется и в более поздних законодательных документах, которые восходят ко временам Витовта, - уставных грамотах землям. Во всех трех редакциях Статута (главного свода законов Великого княжества Литовского) «сельская община является не новым, но стародавним установлением».
Следствием незыблемости в западнорусских землях общинных норм являются весьма архаические формы решения социальных конфликтов. В современной науке выработана следующая схема развития способов решения последних. Сначала превалировала кровная месть, которая осуществлялась родственниками. Имущественные интересы, профессиональная дифференциация способствовали появлению «композиций» - платежей в пользу пострадавшего или его родственников. Наконец, усиление государственной власти, переход к «вертикальным» структурам привели к доминированию санкции, которые уплачивались в пользу власти. Другими словами, эволюция шла от мести и неформальных санкций (общественное мнение) к институту формальных санкций и появлению концепции уголовного преступления.
Многие исследователи наблюдали в Древней Руси отмену кровной мести. Однако после работ П.Н. Мрочек-Дроздовского, М.М. Исаева, И.Я. Фроянова, Д. Кайзера с этим согласиться нельзя. Материалы по Западной Руси, история которой была непосредственным продолжением истории Киевской Руси, подтверждают выводы этих ученых. Право кровной мести продолжало действовать в западнорусских землях еще на протяжении длительного времени. Что касается обычно-правовой практики, то тут принципы кровной мести могли сохраняться до позднейших времен. Гораздо важнее то (это подметил еще Ф.И. Леонтович), что ее следы заметны даже в законодательстве, допускавшем «сказанье» преступника на казнь обиженному, «где его хочет, там его денет». Отметим, что памятники, которые упоминают кровную месть, хронологически распределяются по всему изучаемому периоду (здесь и Смоленский договор 1223-1225гг., и привилей Витебской земле, и «Уфала» Берестейского сейма 1513г., и Литовский статут 1529г. ). Кровная месть бытовала в XV в. даже в среде шляхтичей, «а в крестьянской среде гораздо дольше. Круг родичей, имевших право мстить или получить вознаграждение за голову, совпадал с кругом большой семьи, потомков одного деда - сыновья, братья, племянники, двоюродные братья... По существу, обуздание и предотвращение неограниченной мести являлось делом не столько государства, сколько крестьянской соседской общины». Действительно, практически государство еще не принимало участия в осуществлении карательной функции. Можно, конечно, не согласиться с тем определением мести, которое даст Н.А. Максимейко («...Это смертная казнь, но не в современном смысле этого слова. Она совершалась не исполнительными органами государства, а родственниками убитого»), но на практике в Литовско-Русском государстве так и было. Отсюда выражение Литовского статута - «за шию приняти», «за шию выдати». «Осужденный за преступление, а также за причинение вреда и убытков выдавался потерпевшему в древности, по-видимому, с веревочной петлей на шее для осуществления смертной казни через повешение...» - пишут составители комментариев к Статуту 1529 г. Тому есть и конкретные примеры.
Уже в Киевской Руси кровную месть постепенно сменяла композиция. В знаменитом постановлении Русской Правды имеется альтернатива: хочешь - мсти, а хочешь - довольствуйся композицией. Литовско-русское законодательство продолжало здесь традиции Русской Правды. «Повторением термина Русской Правды была “головщина” (в Русской Правде Пространной редакции “головник”-убийца), т. е. убийство и штраф за убийство», - отмечает А.Л. Хорошкевич. Причем западно-русские материалы содержат гораздо больше информации о плате «за голову» по сравнению с Русской Правдой, которая лишь неопределенно сообщает о «головничестве». Итак, в Западной Руси «головщина» - это плата родственникам убитого, причем, как и Псковская Судная грамота, Статут иногда подразумевает под этим термином и собственно убийство. Сведения о головщине в литовско-русских памятниках позволяют многое прояснить и для периода Киевской Руси. Смоленский договор 1229 г. устанавливает плату за голову свободного человека и холопа. Литовский статут сообщает нам, что ближайшее право па «головщину» имеют братья, потом сестры, т. е. «кревные». Ф.И. Леонтович обратил внимание на то, что, согласно Статуту, убийца платит «головщину» «подле роду, стану убитого», и сделал вывод, что сословные различия в платеже пени равно известны Русской Правде и Статуту. Интересно в этой связи сравнить плату за голову по Русской Правде и по Литовскому статуту:
























Это сопоставление убеждает в том, что Ф.И. Леонтович был неправ. Штрафная сетка и в том и в другом случае имеет разный смысл, и между платежами за убийство - путь в несколько столетий. Пожалуй, полное сходство обнаруживается лишь в таксе за население, находящееся в рабской и полурабской зависимости, да еще за княжеских людей - членов той организации, которая известна как «служебная система». В этих двух случаях примечательно даже совпадение той платы, которую надо вносить в виде «головщины». В других же звеньях соответствия нет. «...В Русской Правде величина имущественных взысканий за убийство зависела от того, был ли потерпевший свободным, или несвободным лицом, в Литовском Статуте выступает начало сословное; лица свободные не получали шляхетской годовщины, если не принадлежали к шляхетскому сословию». Действительно, выросло новое сословие - шляхта, которое отлично от княжих мужей Русской Правды. И дело не только в денежных единицах, и даже не в том, что мы знаем о шляхте по другим источникам. Д. Кайзер сделал очень интересное предположение о том, что 80 гривен за княжеских мужей в Русской Правде складывались из двух частей: 40 гривен родственникам пострадавшего и 40 гривен в пользу княжеской власти. Эта гипотеза находит полное подтверждение в литовско-русском законодательстве. Литовский статут предусматривал выплату «головщины» близким пострадавшего и точно такая же сумма («противня») платилась в господарский скарб.
Итак, здесь мы имеем дело уже с так называемой «виной» - прямым смысловым продолжением древнерусской виры. Это санкция, которая осуществлялась непосредственно княжеской властью. Подобно тому, как в Русской Правде сосуществовали композиция (в форме платы за «голову» и «обиду») и вира (плата в пользу княжеской власти), так и в литовско-русском законодательстве долгое время сосуществовали «головщина» и «вина» (денежный штраф, который являлся основным наказанием по Литовскому статуту 1529г.). Лишь постепенно санкции, в данном случае денежные, стали превалировать над композициями, но при этом все больше выполняли роль штрафов, которые взимались со своих подданных землевладельцами.
Необходимо отметить еще несколько весьма схожих мест в древнерусском и литовском законодательствах. Русская Правда, как известно, различала виру, которая платилась вследствие поимки убийцы на месте преступления, от поклепной виры. Таким же образом и Статут назначал различные наказания при поимке убийцы «на горячем учинку» и при одном обвинении - «соченьи и позве». Поклепной вире Правды соответствовала головщина, которая платилась убийцей, призванным к суду вследствие «воланья» (т. е. обвинения). Головщина по «позву» была меньше тех наказаний, которые следовали после поимки «при лице». Литовское законодательство развивало и положения, связанные с предумышленным или непредумышленным убийством. Но особенно интересны для нас положения, связанные с «дикой вирой». В Киевской Руси «дикая вира» означала привлечение князя к наказанию преступлений посредством финансовой санкции в ту пору, когда еще действовала композиция. Однако происходило это в основном в двух случаях: или убийца был неизвестен, или жертва. Особенностью древнерусской «дикой виры» было то, что, если убийца «не вложится» в нее, то он платит сам за себя. В литовско-русском законодательстве исчезло различие между обязательной и договорной вирой. Это, с нашей точки зрения, свидетельствует о том, что влияние государственного аппарата усилилось, две силы - община и государственный аппарат – поляризовались в гораздо большей степени, чем это было в киевский период. Однако ответственность общины, когда не был известен убийца, есть, без всякого сомнения, пережиток «дикой виры».
Все-таки государственный аппарат в XIV-XVI вв. еще очень мало вмешивался в право общины. В этой связи большой интерес представляют наблюдения, сделанные И.П. Старостиной. Исследовательница обратила внимание на то, что Полоцкий, Витебский и Смоленский привилеи резко отличаются требованием безоговорочного возвращения поличного истцу от Судебника Казимира... В таком случае постановления о татьбе Витебского, Полоцкого и Смоленского привилеев можно расценивать как сохранение в этих землях собственных норм уголовного права, отличных от литовских». Добавим, что они не только собственные, но и весьма архаичные, свидетельствующие и о силе общинных порядков в этих землях, и о слабости государственной власти, и неразвитости крупного землевладения. Гораздо дальше продвинулась по этому пути Волынская земля. Вот почему здесь находим формулу: «А по личное тому, на чьем именьи злодея изымають». Трудно поэтому согласиться с И.П. Старостиной в том, что эта норма старая. Она относится к реалиям нового времени – времени распространения крупного землевладения. Переходный характер имеют киевский привилей и грамота киевским мещанам. Они знают большую татьбу, когда вор не может уплатить истцу стоимость краденого, и татьбу, которую вор может оплатить. В первом случае украденное возвращали истцу, а вора вешали, а во втором - вор платил истцу стоимость украденного, а украденное «лицо» поступало в пользу двора.
Древнерусское законодательство и литовско-русское право имеют еще одно очень важное «общее место». «Будет ли стал на разбои без всякоя свады, то за разбойника люди не платятно выдадять и всего с женою и с детми на поток и на разграбление». М.Н. Тихомиров не согласился с М.Ф. Владимирским-Будановым в том, что это не просто убийство «без всякой ссоры». Речь идет о злоумышленном преступлении, заранее задуманном и осуществленном по определенному плану. В таком случае виновный подвергался «потоку и разграблению». Такого рода архаическое наказание находим и в Смоленском договоре 1229 г. Для П.В. Голубовского данная статья служила доказательством «страшного усиления княжеской власти» в Смоленске XIII в. (мы не можем с ним в этом согласиться, поскольку другие памятники показывают, что князь еще во многом оставался общинной властью). Это наказание производилось часто самой общиной. Так было в Новгороде, где имущество преступника делилось по сотням. Подобную картину наблюдаем и в Полоцке. Здесь князь собирал вече и обвинял преступников. «Народ же... пошед, домы их разграбил, а жен и детей побили, иных изгнали». Так было и в другой раз. Самостоятельность княжеской власти проявлялась, видимо, в том, что он имел право поступать по своему усмотрению с человеком, «выбитым» из общины, а также получал часть его имущества. «Аще князь възвержет гнев на Русина, и повелит его разграбити с женою и с детьми, а Русин должен будет немчину наперед взяти, а потом как богови любо и князю». Но главное не то, что такое наказание осуществлялось часто самой общиной. Это наказание действенно было лишь в условиях, когда община - средоточие всей жизни. Оно могло существовать лишь в обществе, «состоящем из общинных территориальных союзов, обществе, каждый член которого с необходимостью должен принадлежать к какому-нибудь союзу, обеспечивающему его гражданские и политические нрава». «Суд и приговор о преступлении принадлежал целой общине... общество извергало из себя недостойного члена, не заботясь о дальнейшей его судьбе». Наличие такого наказания свидетельствует об относительной слабости и примитивности государственного аппарата. Тем знаменательнее, что в изучаемых землях такого рода явления находим не только в XIII в., но и гораздо позже. Характерно, что в Статуте 1529 г. «грабежом назывался как самоуправный захват имущества не на основании судебного решения и без участия должностных лиц (грабеж «безврадный», XII, 4), так и задержание имущества ответчика должностным лицом до уплаты ответчиком присужденной с него суммы». «Статут 1529 года боролся с самоуправным грабежом как пережитком родового быта, поэтому в нем немало казуистических постановлений о запрещении самовольного грабежа». До появления Статута самовольный грабеж не всегда считался правонарушением. Но для нас, пожалуй, важнее не это, а то, что и законодательство еще признавало возможность именно такого пути разрешения конфликтов. В эттой связи интересно наблюдение Ф.И. Леонтовича, что и «страченьи шыи» Статута не одно и то же, что смертная казнь, установленная вторым и третьим Статутами. В этой мере в наказаниях Статута 1529 г. еще очень много от «разграбления и погока» времен Русской Правды. Н.А. Максимейко подметил, что «выволанье» Литовского статута имеет большое сходство с потоком Русской Правды. Подобно потоку, «выволанье» состояло в лишении преступника всех прав личных и имущественных. В этой связи не могут не привлечь внимания и статьи областных привилеев о семейной ответственности. Еще М.Н. Ясинский обратил внимание на различие между постановлениями Витебского и Полоцкого привилеев об ответственности жены и детей. В Витебском привилее ответственность жены и детей безусловна: ... «А чого лицом не доищуться, которое татьбы, ино истьцу с татиного дому жоною его и детми заплатити его гибель...» И.П. Старостина подметила, что эта статья имеет сходные черты со ст. 33/23 Смоленского договора 1229 г., действие которого распространялось и на Витебск, и Полоцк. «Таким образом, семейная ответственность Витебского привилея также может быть подведена к более ранним нормам», - пишет исследовательница. Полностью мы согласны с ней и в том, что «в различии норм Витебского привилея о семейной ответственности при татьбе с Полоцким привилеем и Судебником Казимира... следует усматривать прежде всего не проявление правового своеобразия, но своего рода этапы становления и развития этих норм».
Как видим, черты права, связанные с преступлением и наказанием, лишь постепенно начинают изменяться с древнерусских времен, что, в свою очередь, свидетельствует о стойкости общинных традиций в праве и слабости государственного аппарата. О том же говорят и материалы по судопроизводству.
Согласно современному научному подходу к этой сфере здесь возможна следующая эволюция. Раннему этапу свойственна примитивность судоустройства и судопроизводства, в которых через первобытные формы лишь очень медленно прокладывали себе дорогу упорядоченное судоговорение и рациональные методы расследования. Огромную роль играли всякого рода удостоверители авторитета положения индивидуума в социуме. По мере развития «вертикальных» структур, усиления государственной власти все большую роль начинает играть письменный документ, который отождествлялся с государственной властью. Подобного рода процессы хорошо фиксируются и на Руси. Проявляются они и в изучаемом нами регионе.
Одним из ярчайших показателей незрелости государственных институтов и одновременно силы общины является общинный суд, записи о котором находим в документах права западнорусских земель. Суд на торгу, столь характерный для времен Русской Правды, сохраняется и в Смоленском договоре, и Витебском привилее. На территории западнорусских земель он живет вплоть до Второго Литовского статута. Ф.И. Леонтович подметил, что Литовский статут 1529 г. Как будто отменил суд на торгу, но на самом деле в ряде дел признает такого рода явление, в частности, в казусах, связанных с челядью. Наше внимание не может не привлечь и институт «послушества». «Русину не упирати Латинина одним послухом, аже не будет двою послуху, одиного немчича, а другого русина добрых людей...» Здесь послухи, безусловно, не свидетели в обычном понимании этого слова. Это «пособники» стороны, соприсяжники. Послухи - люди, разделяющие ответственность с обвиняемым и своими единогласными показаниями снимающие с него обвинение. Не следует, как нам кажется, придавать большое значение количеству послухов, Так, если в Смоленском договоре (в отличие от Русской Правды) фигурирует не семь, а два, то объясняется это лишь трудностью искать их в чужой земле. Более того, даже если был «один единственный послух, то специфические черты послушества от этого не терялись». Как бы то ни было, послушество - свидетельство действенного участия в суде общинников. Послухи, которые теперь чаще именуются «добрыми людьми», «светками», - явление чрезвычайно широко распространенное последующий период. Одна из полоцких грамот рассказывает как некий Адам жалуется на бояр и мещан на то, что они не приняли его «светки». Ему задается вопрос: «Есть ли у тебя на то справа, что тыи судьи твое справы не приняли?» И Адам «шлется» на добрых людей. Таких примеров множество, и все они представляют добрых людей как постоянно действующий институт. «Добрые люди» даже как свидетели суда, на котором они присутствовали, являлись представителями интересов истца или ответчика, выступали именно в качестве их доверенных и уполномоченных. Их роль ни в коем случае нельзя приуменьшить. Приведем для примера еще одну грамоту. Для решения спорного земельного вопроса из главного города земли был послан боярин, который собрал «много людей добрых до тых рубежлв и с мужми смотрили... И послалися на добрыи люди... И добрыи люди рекли так», т. е. они решили. Здесь явственно проступает активная роль «добрых людей», народных представителей «старейших, почтенных, опытных и надежных мужей, авторитет которых пользуется общим признанием и на которых можно положиться». Такая роль, «добрых мужей» вполне соответствовала тому «договорному началу», которое пронизывало судопроизводство. Не случайно само соглашение квалифицировалось уставными грамотами как «вполне свободное и добровольное»: «А коли о чом посварятся и выдадутся в кольце оба, то вина на нас; а выдасться один, а другой не выдасться, за то их нам не казнити, тут вины нет, то есмо им отпустили». Но мало того, что суд над всеми жителями земли проводился под контролем земства и процедура суда была такова, что «всякому обвиняемому или оклеветанному представлена была возможность доказать на суде свою невинность», но и сам суд, судебный аппарат, был еще по существу общинным. Уставные грамоты предусматривали процедуру суда наместника лишь при непременном участии бояр и мещан главного города. Яркая картина такого суда описана в одной из полоцких грамот; «... и бояре и наместник наш и мещане перед нами стали и рекли: мы судили подлуг права и записеи, как есть на обе стороне». В другой грамоте фигурирует еще более широкий состав суда. Дело Кузмы Есковича должны рассмотреть «панове их милость бояре полоцкие и мещане и все посполство». Другое дело «смотрели есми з бояры и з мещаны всею землею». Видимо, непосредственно в этом суде принимал участие и сам князь. «Если нечистый товар, ехати ему назад со своим товаром, а свои князь тамо казнить его». Впоследствии князя сменил наместник. Часть дел перешла в ведение великого князя, но многие остались в ведении общины. Уставная грамота гласит: «... и в весы Витебские, а ни в локоть нам не вступатися». На основании этого М.Н. Ясинский сделал вполне правомерный вывод, что «некоторые уголовные дела, а именно дела об обмере, обвесе и торговле недоброкачественными предметами, были предоставлены непосредственному суду общины, без вмешательства в него княжеских органов».
Общинный суд очень долго живет в восточнославянских землях Великого княжества Литовского и Польши. Со временем он приобретал характер «копного суда». Обсуждение этого вопроса лежит в стороне от нашей темы, но для целей нашего исследования важно, пожалуй, подчеркнуть два существенных момента. «Копный суд» был достаточно широким, охватывая зачастую и мещан - жителей городов. Интенсивное отмирание копных судов шли тогда и в тех регионах, где шел процесс наступления крупного землевладения и власти помещиков-крепостников.
Архаические черты сохраняло и само судопроизводство, ведение судебного процесса. В западнорусских землях существовал «божий суд». Смоленский договор 1229 г. сообщает: «Русину не вести Латынина ко железу горячему, аже сам всъхочет... Русину не звати Латинина на поле биться у Рускои земле...» Здесь идет речь о древних формах ведения судебного процесса: ордалиях и судебных поединках. «Божьи суды» - испытание каленым железом или водой известны многим народам в древности. Проходили они, естественно, при стечении народа, при участии всей общины. Это была своего рода «апелляция к божеству». Разновидностью «божьего суда» был поединок. Схватка должна была решить, кто прав, а кто виноват. Из русских источников именно грамота 1229 г. даст нам сведения о таком обычае. Но это, конечно, не значит, что он заимствован у соседей-немцев, как полагали некоторые дореволюционные историки. Это обычай архаический, идущий из глубины веков и имеющий местные корни.
Огромную роль играла «присяга» - она была центральным моментом процесса, главным критерием для судей. Такое место занимает она и в Литовском статуте 1529 г. Это норма еще обычного права, которая ведет нас в глубь веков.
Здесь сохраняется и такая архаическая форма ведения следственного процесса, как «гонение следа». А.Е. Пресняков писал о характере древнего судебного дела: «…в старину сама заинтересованная сторона производила следствие без участия представителей какой-либо власти. Потерпевший должен найти доказательства своего иска - свидетелей, поличное. Он сам должен отыскать преступника путем свода, гонения следа… Если ему в этом нужна была помощь, то искать ее приходилось прежде всего у соседей, у тех, кого соберет криком на гонение следа, у свидетелей, каких соберет, чтобы перед ними сделать свои заявления, констатировать нужные ему факты». Воздействие княжеской власти «осталось внешним и поверхностным. Таким осталось оно и за пределами рассматриваемого периода (Киевская Русь. - А. Д.). Достаточно прочесть для Северной Руси, например, уставную белозерскую грамоту 1488 г., или для Руси Западной познакомиться с характером народных копных судов в Литовско-Русском государстве...» А.Е. Пресняков был, без сомнения, совершенно прав. Памятники западнорусской старины содержат массу свидетельств о подобных архаических формах ведения судебного процесса. Они еще ждут своего исследователя и таят возможности, ничуть не меньшие для реконструкции судебного дела, чем галицкие материалы, искусно препарируемые для этой цели В.Ф. Инкиным.
Мы же на этом пока хотим остановиться. Законодательство русских земель Великого княжества Литовского - тема необычайно обширная и мало исследованная в историографии. Ее изучение требует отдельного серьезного труда. Мы же для целей нашего исследования можем ограничиться констатацией следующего факта. В западнорусских землях общинные традиции в праве и судопроизводстве долгое время сохранялись и продолжали жить. Это, безусловно, свидетельствует о силе «горизонтальных» структур, о силе общины. Оборотной стороной этого была слабость государственного аппарата, который лишь постепенно, медленно теснил общину в праве и суде. Но самым разрушительным фактором было крупное иммунизированное землевладение, которое вносило необратимые изменения в сферу права и судопроизводства.